Созидающий огнём.

Сказочно прекрасное зрелище — люди у огня. Павел Федорович Балакин отодвинул огнеупорный шибер, и лицо его осветилось солнечным жгучим светом. Даже в нескольких шагах от смотрового окошка ощущался струящийся горячий ток воздуха. В печи с ровным гулом бушует неукротимое пламя. Огонь, раскаленные стены печи и стеклянный расплав— все обрело один, слепящий глаза, оранжевый цвет. Что можно увидеть в этом огненном мареве? Павел Федорович видит. Чуть-чуть заслоняя лицо ладонью, он вытягивается во весь рост, потом слегка приседает, осматривая печь изнутри.
Рядом с Балакиным и немного позади него сменный стекловар Захаров.

— Смотри, смотри, — говорит ему Павел Федоровича— зона варки смещена...

Валакин уступает место Захарову, и теперь тот пристально вглядывается в огненную круговерть. Проходит несколько мгновений, и, повернувшись к Павлу Федоровичу, сменный согласно кивает головой.

— Возьмем пробу? — слышится голос Балакина.

Захаров вместо ответа на вопрос надевает рукавицы, достает из бочки, наполненной водой, длинный стальной стержень («железку», как говорят стекловары) и засовывает его в нутро печи и сразу же — назад. За короткое мгновение пребывания в печи половина «железки» уже успела накалиться докрасна, самый ее конец обволакивает медленно остывающий солнечный расплав стекломассы, стекающий вниз длинной каплей.

Захаров поворачивает железку, чтобы вся взятая проба не сползла вниз, подставляет ее под струю воздуха из вентиляционной трубы. И вот уже перед стекловарами на помосте лежит, по форме напоминающая лоток, проба стекла. В ней уже угас огненный цвет, проявилась ледяная прозрачность, нарушаемая вкраплениями белых зерен.

Павел Федорович наклонился над пробой и с нескрываемой досадой проговорил:

— Так оно и есть, недовар!

— Неприятность? Серьезная? — спрашиваю я у Балакина.

— Да не такая уж и неприятность, чтобы ее серьезной называть, — отвечает Павел Федорович, — обычный рабочий момент. Захаров уже побежал, сейчас добавит газ, поднимем малость температуру в печи, и все станет на свои места.

Мы поднимаемся с Балакиным по металлической лестнице, похожей на корабельный трап, и входим в небольшую комнату, именуемую кабинетом старшего стекловара. На окошке, выходящем на заводскую площадь, рядком выстроились куски залитых стекломассой огнеупоров; похожие на кораллы сосульки кристаллических образований, снятых со свода печи во время ее ремонта. Под стеклом рабочего стола — температурный график варки хрусталя для различных технологических зон ванной стекловаренной печи.
Мы уже успели немного поговорить с Балакцным прямо в шумном цехе, под аккомпанемент отевогр гула, под размеренный лязг работающих стеклофор^ую-щих автоматов. Петр Федорович знает, чем я интересуюсь, и начинает разговор, не дожидаясь моих детальных расспросов.

— Если говорить о принципах стекловарения, то они почти не изменились за время, прошедшее с момента открытия стекла. Может, слышали легенду, как было получено первое стекло? Не слышали? Дело было так: однажды финикийские купцы, переправлявшие по Средиземному морю добытую в Африке природную соду, остановились на морском берегу. Прямо на песке разожгли костер для приготовления ужина. Чтобы огонь не раздувало ветром, они обложили костровище кусками соды... Разгребая золу остывшего костра, мореплаватели обнаружили в ней изумительный слиток, твердый и прозрачный. Это и было стекло...

Балакин с улыбкой испытующе посмотрел на меня.

— Как все упрощенно, не правда ли? А ведь в этой легенде нет ничего неправдоподобного. Зола от сгоревших дров, содержащая поташ, морской кварцевый песок, мелкие известковые ракушки, сода и огонь — все это, вместе взятое, и необходимо для получения стекла.

И тут же Балакин дал мне понять, что легенда остается легендой, ибо для того, чтобы сварить настоящее прозрачное стекло, нужно выдержать множество, часто противоречивых, условий. Несоблюдение даже одного из них может обречь попытку на неудачу. И сейчас еще много окончательно невыясненных проблем в теории стекловарения. А еще совсем недавно, каких-то полвека назад, на том же Дятьковском хрустальном заводе, тогда еще фабрике, стекловаров, часто абсолютно неграмотных, иначе, как колдунами или кудесниками не называли.

Павлу Федоровичу Балакину, когда он впервые встал на огненную вахту к печам, не раз приходилось слышать передаваемые из уст в уста рассказы об именитых дятьковских стекловарах Иване Николаевиче Назарове и Викентии Викентьевиче Риккле. Их труд был окружен ореолом таинства даже для тех, кто работал рядом. И состав шихты для стекломассы, и температурный режим определялись ими на глазок. И совсем уж непонятно, по-колдовски выглядело то, как они для придания хрусталю голубизны и блеска добавляли в стекломассу одним им ведомые, особым образом приготовленные травы.

Балакину довелось познать секреты стекловарения, когда на хрустальном еще колдовали у печей старички, лично знавшие и Риккля и Назарова. Это были хорошие практики, которые, однако, не имели элементарного представления о химических процессах, протекающих в печи, но, пользуясь своим личным богатым практическим опытом, варили стекло всех цветов радуги. Была у практиков еще одна черточка, доставшаяся им в наследство от предшественников. Неохотно делились они собственными секретами со стекловарами-новичками. Так уж повелось в старину: профессия стекловара ценилась очень высоко и сравнительно хорошо оплачивалась, потому все секреты передавались от отиа к сыну, от деда к внуку. Но эта традиция ломалась. Павел Федорович попал в ученики к единственной на заводе женщине-стекловару Вере Ивановне Леденевой. Она была специалистом новой, советской формации. Имела за плечами среднее техническое образование, циплом технолога стекла, сумела перенять у практиков их навыки стекловарения, видела в происходящих в печи процессах то, чего не могли увидеть старики.

К этому времени Павел Балакин тоже окончил техникум и уже успел два года поработать на ремонтах и строительстве стекловаренных печей разных конструкций. С Верой Ивановной они нашли общий язык и почувствовали взаимную симпатию в первый же день знакомства. Вместе с Леденевой молодой стекловар провел первую варку стекла, вторую, третью... Четвертую Балакину пришлось вести одному: Вера Ивановна заболела...

В те годы стекловару приходилось много труднее, чем сегодня. Еще не было природного газа, и топливо давали работавшие на сырых дровах и торфе примитивные шахтные газогенераторы. А в одной печи — шестнадцать огромных горшков со стекломассой. Одновременно варится хрусталь, молочное, зеленое, синее и красно-рубиновое стекло. Каждое из них имеет свою особенность, свой собственный каприз. Синее — кобальтовое — стекло требует повышенной температуры варки; рубиновое — не терпит этого повышения — могут выгореть красители, хрусталь нуждается в кислительной среде, другие стекла — в восстановительной. Приходилось решать добрый десяток задач с несколькими неизвестными. А каково тебе, если ты впервые самостоятельно решаешь эти задачи? Не сладко.

Шестнадцать часов, с вечера и до начала утренней смены, проколдовал Балакин у печи, стараясь в точности повторить все, что делал до этого вместе с Леденевой. Взятые пробы обрадовали — варка получилась. Можно, как это делали всегда в таком случае стекловары, уходить домой. Но Павел остался, ожидая строгого суда опытных выдувальщиков.

— Отличное стекло, — кивнул одобрительно Балаки-ну, взяв собственную пробу стекломассы, один из авторитетнейших мастеров Дымников. И не без доброго умысла добавил: — Лучше стариков сварил.

После первой варки были сотни других. Были и проверки с подвохом.

— Камень и шлир сплошные идут — работать нельзя, — подозвал однажды молодого стекловара к себе один из выдувальщиков.

На глазах у Балакина он набрал на трубку каплю стекла из печи и показал ему. Действительно, в стекле — мельчайшие камешки от огнеупорного кирпича. Поднялся Павел сам на верстак, сделал один набор, другой — чистое стекло.

— Не там берешь, — усмехнулся выдувальщик, — выбираешь, где лучше, а нам, когда работаешь, выбирать некогда. Смотри.

И снова сделал набор... с огнеупорной крошкой, с «камнем».

Успел, однако, Балакин заметить едва уловимый момент, когда выдувальщик, доставая трубку из печи, намеренно касался набором огнеупорного бруса.

-— Ну вот что, — вспыхнул стекловар, — проверка новичка — дело хорошее, но не мути воду...

Больше Балакина подобным образом не проверяли, проверяла сама профессия. Это была проверка на верность избранному делу, проверка настойчивости, стремления к познанию.

Есть экзамены, которые преподносит нам сама жизнь, а есть и такие, которые мы сами выбираем для себя. Таким, добровольно выбранным, серьезнейшим экзаменом для Павла Федоровича стало освоение варки хрусталя и ванных печах.
С тех самых пор, как был открыт рукотворный хрусталь, его всегда варили в упоминавшихся горшковых. За многие века технология варки была отработана до мелочи. Но горшковые печи — это агрегаты периодического действия. Нужно было вначале сварить стекломассу, а потом только приступать к изготовлению ваз, бокалов, фужеров и прочей сверкающей продукции. Вот такое разделение производственного процесса на две стадии создавало множество неудобств. Кроме того, при варке хрусталя в горшковых печах исключалась возможность комплексной механизации процесса выработки хрустальных изделий. А простое стекло уже давно варили в ванных печах непрерывного действия, которые не имеют подобных изъянов.

— Вот бы и хрусталь варить в таких печах, — об этом говорили и мечтали многие поколения стеклоделов во всем мире.

Но множество попыток осуществить эту мечту окончилось неудачей. Только совсем недавно советским ученым удалось разработать приемлемую конструкцию печи и технологию варки. Одна из таких первых в стране печей начала строиться на Дятьковском заводе. Когда дело уже приближалось к пуску агрегата, Балакин не находил себе места, и, наконец, сам попросился на освоение новшества. У него уже был солидный опыт и большой профессиональный авторитет. Желание Павла Федоровича совпало с наметками заводской администрации. Об освоении непрерывной варки хрусталя можно писать целый роман, одним из главных его героев был бы Балакин.

Сейчас на заводе действует не одна, а несколько ванных печей для варки хрусталя. Павел Федорович показывает мне «стекловарку» — комнату, где установлен большой пульт контроля за работой всех стекловаренных печей. Десятки термометров, самописцев, манометров, уровнемеров стекломассы и других приборов следят за соблюдением технологического процесса. Многие трудоемкие операции по управлению стекловарением совершаются автоматами без участия стекловара.

— Значит, теперь стекловар только придаток этих приборов и автоматов? — спрашиваю я у Балакина, — для творчества, для того, что раньше называли «колдовством» в лучшем понимании этого слова, не осталось места?
Павел Федорович не успевает ответить на этот вопрос. Подходят инженеры Н. В. Серов и М. М. Юркевич.

— Тут у нас насчет четвертой печи спор вышел, — говорит один из них. — В пробах хрусталя обнаружились отливы зеленого цвета. Возможно, что как-то случайно в печь попал кусок железа, болт какой-то или молоток, а возможно, потек где-то огнеупор. Что думаете насчет этого?

— Вот и ответ на вопрос, — кивает мне Балакин, —-без мастерства, опыта, пользуясь лишь данными приборов, не найдешь правильного решения...

Павел Федорович вместе с Серовым и Юркевичем ушел к «больной» печи, и мы смогли встретиться с ним лишь через неделю. У входа в цех, где стекловарит Балакин, висела «молния», извещавшая, что коллективом досрочно выполнен план двух лет десяток пятилетки, до конца третьего года будет дано сверх задания более двух миллионов двухсот тысяч хрустальных изделий.

— А какова доля участия стекловаров в достижении этого успеха? — спросил я у Балакина.

— В процентах эту долю не выразишь, — ответил он. — Но вот, пожалуй, нужный критерий — за эти два года не было ни одного случая выхода некачественной стекломассы. На том и стоим.

ПЕВЕЦ «РУССКОГО КАМНЯ»

Трудно поверить, что от этой тихой улочки до центра города всего лишь каких-то сто пятьдесят метров. Крепкие дома, рубленные из звонкой брянской сосны, не тронутая протекторами автомобильных колес изумрудная зелень лужайки, фруктовые деревья, растущие прямо на улице. С самого зачатия стеклоделия в Дятькове на этой улочке живут потомственные хрустальщики. Здесь после войны рядом с пепелищем отцовской усадьбы поднял свой дом и Евграф Сергеевич Шувалов. «Моя дача», — говорит он о нем. Утопающий в зелени дом и впрямь похож на большую дачу.
Ранними летними утрами, когда город только пробуждается для нового дня, Евграф Сергеевич любит посидеть в тишине сада, нарушаемой лишь щебетом птиц на ветвях деревьев. Для Шувалова эти, посаженные в разное время, яблони, груши, вишни, кусты сирени, двойняшки-березы, резной клен, редкий в наших местах каштан — словно вехи прожитых лет. С каждым деревом связано какое-то яркое воспоминание. Вот и ель, вставшая на углу дома, тоже напоминает об очень трудном для Шувалова времени. В тот год, когда маленькая ёлочка переселилась к шуваловскому дому, на Евграфа Сергеевича обрушилась искусствоведческая критика. В прессе и на отраслевых художественных советах дятьковских хрустальщиков упрекали, что они не хотят видеть новых веяний в декоративно-прикладном искусстве и остановились на некой «точке замерзания». Благодаря этим нападкам ругательным стало выражение «мальцевская огранка хрусталя».

— Мы должны стремиться к лаконичному выражению самых сложных творческих идей, — говорил на одном из художественных советов коллега Шувалова, ленинградский художник. — Мальцевская усложненная огранка спутала дятьковцев по рукам и ногам...

Уже после заседания совета, расстроенный спорами Евграф Сергеевич по пути в гостиницу заглянул в фирменный магазин «Дом фарфора и хрусталя». Густая людская толчея красноречиво говорила о том, что в этот день полки, предназначенные для хрустальной остродефицитной посуды, не пустуют. Одновременно, что уж совсем редко бывает, продавали посуду разных заводов, в том числе и дятьковскую. Шувалов заметил, что люди брали вещи со сложной, кружевной огранкой, а цветники художника, призывавшего изжить мальцевщину, с редкой геометрической гранью особым спросом не пользовались.

Увиденное вызывало раздумья, Шувалов попытался рассуждать с точки зрения своих критиков: «Художественные вкусы широких масс инертны, как и само декоратнвно-прикладное искусство. В них не бывает взрывных переворотов, а все перемены носят характер постепенности. Хрусталь со сложной огранкой пользуется большим спросом потому, что люди, уверовавшие  некий эталон прекрасного, не могут критически осмыслить свою точку зрения. А что же делать в этой ситуации художнику? Потакать устаревшим вкусам или формировать их по-новому? Конечно, второе».

А память вновь и вновь возвращала Евграфа Сергеевича к тому современному цветничку: хрустальный цилиндр с тремя во всю его высоту глубокими прорезями, и около каждой из них — несколько разнокалиберных параллельных дну бороздок, одиночных и групповых. Так иногда графики стилизованно изображают деревья. В такой скупой геометрической огранке хрусталь выглядел блекло, как простое стекло. Он терял одно из своих главных качеств: не мог ломать проходящие световые лучи и уже не искрился, пропуская их через себя.

Возвратившись из столицы, Шувалов сделал эскиз и дал задание одному из лучших на заводе мастеров огранки Юрию Сентюрину изготовить копию того современного цветника. С заданием мастер справился быстро. Уже отполированный цветник принес в кабинет художника. Поставил на стол, но уходить не собирался, словно хотел что-то сказать. Шувалов заметил это.

— Ну, говори, говори, — хитровато улыбнулся он, вызывая Сентюрина на откровенность.

И он сказал:

— Неужели вот такие «чушки» пойдут в серию? Пропал тогда настоящий хрусталь, и нам, алмазчикам, делать нечего. Эти грани плотник может топором вырубить...

Шувалов успокоил рабочего, а днем позже собрал всех шлифовщиков-алмазчиков экспериментальной бригады, чтобы узнать их мнение о «мальцевской огранке», о спорах, которые она вызвала среди искусствоведов и художников. Об этих спорах, оказалось, рабочие слышали.

— Да что они заладили: «мальцевская грань, мальцевская грань»? — горячился один из мастеров. — Не царский же генерал Мальцев придумал ее, а деды наши. По крупицам собирали элементы огранки. Что ж теперь эту красоту — на свалку?

Он показал на стоявший на тумбочке, изрезанный глубокой гранью фужер, сделанный по эскизам Шувалова и получивший название Совминовского.

— Да эта грань, — поддержали его другие, — и через двадцать, и через сто лет будет современной. Хрусталь в ней виден.
— Насчет ста лет, это вы лишку хватили, — успокоил разгоравшиеся страсти Шувалов, — а вот через полтора десятка лет — посмотрим.

После этого разговора окончательно убедился Евграф Сергеевич в своей правоте, хотя, так уж получалось, что в глазах своих коллег с других заводов он выглядел бараном, упершимся не в новые, а в старые ворота.

Крутится, поет алмазный круг. То мягкими, то энергичными движениями, вкладывая в них всю силу рук, опускает мастер на острое жало круга ледяной прозрачности хрустальную чашу. Кажется, все вокрут перестало существовать для шлифовщика, кроме вот этих, омываемых водою, рождающихся под руками затейливых солнечных граней. Несколько четких движений — и засияла «звездочка», еще -— и распустился веер «куста», потом переливчато засверкал врезной «камень». Без малого полвека назад впервые увидел Евграф Сергеевич, как из этих элементов рождается хрустальное кружево рисунка. Отец его, известный всему заводу виртуоз-выдувальщик, очень хотел, чтобы сын закончил десятилетку, а потом, как он сам говорил, «видно будет». Но Шувалову-сыну все увиделось иначе, тайком от отца он подал заявление с просьбой принять его учеником в живописцы. Отец узнал об этом и рассудил по-своему:

— Работать хочешь? Так живопись это не работа — баловство. Работа, это когда ноги от усталости деревенеют, спина не разгибается. Вот это работа. Настоящая! Я тебе такую и нашел. Пойдешь относчиком в бригаду Комарькова.

Делала та бригада пробки для графинов — бесчисленное множество за смену. Каждую отдельную пробочку нужно было отнести к печи отжига. Пройденных за день рабочих километров Евграф Шувалов ке считал, много их было, поначалу ноги и впрямь деревенели, спина не разгибалась. Но после работы он находил силы зайти и в живописную мастерскую, и в шлифовню, где резали алмазную грань. Здесь, в шлифовне, от старых мастеров узнал Шувалов название элементов огранки. Его поразило, что «кустики» так и называют просто «кустиками», «звездочки» — «звездочками», а вот «камень» приподнято — «русским камнем».

— Почему «русским»? — поинтересовался паренек.

— А потому,—услышал он объяснение, — что в России его придумали, наши, дятьковские мастера .
Трудно предположить, как сложилась бы судьба Евграфа Шувалова, если бы в нее не вмешался Василий Петрович Григорьев. Бывший школьный учитель рисования, перешедший в открывавшуюся школу ФЗО, увидел своего лучшего ученика на относке пробок, удивился и предложил пойти учиться в группу живописцев по стеклу.

-— Отец не согласится, — ответил Шувалов учителю, и тот отправился к отцу на переговоры. Разговор их остался тайной, но в результате его, отец сказал нехотя:

— В ФЗО подавайся — разрешаю.

В группе живописцев было четверо неразлучных друзей, выделявшихся талантом. Впоследствии они составили отдельную бригаду. Смекалистого и пробивного Алексея Пышкина назначили бригадиром. Иван Лапши-ков тяготел к станковой живописи. Вася Байков хорошо рисовал, но больше тянулся к поэзии и театру. Четвертого члена комсомольской бригады, Евграфа Шувалова, страстно захватил многообразный мир стекла. Зная об этой страсти товарища, Вася Байков каждое утро приветствовал «графа» Шувалова строфой из ломоносовской оды: «Не право о вещах те думают, Шувалов, которые стекло чтут ниже минералов, приманчивым лучом блистающих в глаза: не меньше пользы в нем, не меньше в нем краса».

Не долго суждено было работать этому комсомольскому квартету: на заводе остался один бригадир, уехал в Ленинградское училище живописи и ваяния Иван Лапшиков, в школу актерского мастерства — Вася Байков, а Шувалова комсомол направил в Пермский художественно-педагогический техникум.

Все трудные, но прекрасные годы учебы в Перми не покидала Евграфа Сергеевича мечта работать со стеклом и, закрывая глаза, он часто мысленно видел загадочно мерцающий, врезанный в хрусталь «русский камень». Но понадобилось еще много лет, прежде чем он засиял для Шувалова не дальним, а близким светом. После срочной армейской службы — война.

Его тяжело ранило в сорок первом под Хутором Михайловским. Когда, обескровленный, он очнулся на носилках полевого госпиталя, то услышал распоряжение, отданное военврачом: «Бойца с плечевым ранением — на операцию». Двое санитаров подняли носилки, на которых лежал Шувалов, и понесли его по длинному коридору, заполненному лежавшими и сидевшими прямо на полу солдатами и офицерами.

— Будем ампутировать руку, — донесся до Шувалова голос военврача, — нарушено кровообращение. Гангрены пока нет, но опасность ее с каждой минутой промедления возрастает. Готовьте инструмент.

Военврач подошел к носилкам Шувалова и спросил, из каких он краев родом.

— Волк я брянский, — еще пытался шутить Евграф Сергеевич.

— Кем работали?

— Художник я, — ответил Шувалов.

— Художник? — торопливо переспросил военврач и, не дожидаясь ответа, опрометью бросился в соседнюю комнату, откуда доносился металлический звон стерилизуемых инструментов.

— Анечка, Анечка, — услышал Шувалов приглушенный неплотно запертой дверью взволнованный голос военврача, — немедленно найдите Бориса Ивановича и приведите сюда.

Борис Иванович оказался седовласым стариком, главным хирургом госпиталя. Он появился в операционной минут через пятнадцать. Шувалов во второй или третий раз за этот день, сжав зубы, чтобы не закричать, терпел адскую боль, пока сестра освобождала рану от бинтов и тампонов.

— Так, мил человек, — тихонько бурчал себе под нос главный старик, — значит, ты художник, а мы тебе хотели руку... того... Но попробуем сделать, что в наших силах, будешь, может, еще рисовать, как сам батюшка-Репин...

С тех пор каждое утро старик появлялся в палате и справлялся персонально: «Ну как дела у нашего Репина?»

А дела были неважнецкие. Лишь после третьей операции в тканях руки восстановилось нормальное кровообращение и опасность гангрены миновала.

В тот вечер, когда Шувалов узнал об этом, пламя свечи, тусклым светом освещавшее палату, засветилось для него лучезарным «русским камнем».

Вслед за госпиталем снова фронт, а потом цепь серьезных испытаний воли, характера, физических сил и... преданности своей мечте.

Он вернулся в Дятьково в сорок девятом. О хрустале в то время еще не задумывались всерьез. Большим спросом пользовалась дешевая посуда из простого н цветных стекол. На долю Шувалова по его возвращении на завод выпало разрешение далеко не легкой задачи — освоить глубокое химическое травление стеклянной посуды. Работа требовала настойчивости, знания химии и недюжинного художественного таланта.

Еще в прошлом веке французский художник Галле удивил мир своими многослойно-цветными изделиями. Пользуясь наждачным кругом, Галле снимал с изделия нужные слои стекла, делал рельефным задуманный рисунок. Шувалов совершал нечто подобное, но только не с помощью резьбы, а вытравливал верхние слои стекла плавиковой кислотой.

Евграф Сергеевич разработал несколько образцов рисунков, которые пошли в серию и пользовачись большим спросом у покупателей. Когда дело уже было надежно поставлено, Шувалова вызвал к себе директор завода Семен Стефанович Качалов.

— Есть мысль назначить тебя заводским художником, — сказал директор и добавил со свойственной ему прямотой: — зарплата будет... почти в два раза меньше теперешней.

Приказ о назначении Евграфа Сергеевича Шувалова художником Дятьковского хрустального завода был подписан в тот же день.

Все замыслы, которые долгие годы аккумулировала в себе мысль Шувалова, получили выход наружу. Они выплескивались, воплощаясь в реальные вещи. Евграф Сергеевич работает с простым стеклом, с цветными — накладными, с окрашенными редкоземельными элементами, одним из первых в стране находит удачное применение сульфидно-цинковому стеклу. Для декорирования посуды он применяет богатую «палитру» приемов горячей обработки: травление, гравировку, живопись, роспись высокими эмалями, шлифовку широкой гранью, фотопечать, золочение.

Шувалов не перестает учиться у природы, трансформируя заимствованные у нее элементы будущих рисунков, которые лягут на стекло. Он создает целую серию произведений, само наименование которых говорит об источнике вдохновения художника: столовые наборы «Лучистый» и «Снежинка», рюмки «Елочка», вазы «Тюльпан» и «Ромашка», многочисленные образцы бокалов, фужеров, цветников, конфетниц, которыми определялось лицо серийной продукции Дятьковского завода.

В повседневной работе над образцами ассортиментной продукции Евграф Сергеевич не поддается засасывающей текучке. По его эскизам мастера создают значительные произведения декоративно-прикладного искусства: вазы «Партизанская», «К 200-летию Гусевского хрустального завода», к юбилеям з жизни Советского государства, наборы пленительных декоративных ваз «Весенние», «Подсолнухи», декоративный комплект «Русское поле» и многое другое.

Но чем бы ни увлекался художник, какие бы проблемы не решал, в хрустале он видел свою главную песню жизни. Были в этой песне и неудачные куплеты, особенно в первые годы работы художником, еще до того, как пришла к нему логика переосмысливания «мальцевской алмазной грани». Он рассуждал примерно так: «Кто осмелится обвинить Маяковского и Светлова в архаичности их стихов только за то, что они писали их тем же алфавитом, что Жуковский, Ломоносов и Пушкин? А ведь «мальцевские элементы огранки» хрусталя, те самые «звездочки», «кусты», «паутинка», «насечка»—своеобразная азбука художника, его «семь обязательных нот в октаве», из сочетания которых можно создать великолепное произведение или откровенную абракадабру. Все зависит от умения художника найти новое, гармоничное «звучание» старых элементов.

И Шувалов настойчиво искал. Он и теперь и раньше редко прибегал к эскизам на бумаге. Изображал только форму посуды, а рисунок огранки набрасывал пером прямо на готовом изделии. Непосвященному трудно увидеть в тонких контурах сверкающую алмазную грань. Шувалов видит ее, как видят и шлифовщики-алмазчики Николай Игнатов, Евгений Булимов, Юрий С.ентюрин.

Сложен процесс созидания. Линии, которые ложатся на глянец хрусталя, — результат долгого осмысливания целостности рисунка, сопоставление соразмерности различных элементов. И вот уже по-новому, современно засверкал архаичный «русский камень».

— К чему слова, — говорит Шувалов, когда речь заходит о нападках искусствоведов, которые ему пришлось пережить,—нужно работать, и все станет на свои места. Работами своими мы доказали несостоятельность той критики. А знаете, — вдруг оживляется он, — даже сам термин «мальцевская грань» употребляется только применительно к прошлому времени. О нашей посуде искусствоведы теперь говорят: «При дгкорировании ее применена великолепная традиционная русская огранка».

Этой традиционной огранкой произведений Е. С. Шувалова восхищались на многих выставках в нашей стране, в Пловдиве, Лейпциге, Нью-Йорке, Хельсинки, Бухаресте, Дамаске и в тех многих странах, куда экспортируется продукция с маркой «ДХЗ».

Недавно на Союзный художественный совет от дять-ковцев потребовали представить всю серийную продукцию: и новые образцы, и те, которые давно стоят на потоке. Среди представленных на просмотр, были и работы Шувалова, созданные им полтора-два десятка лет назад, в том числе упоминавшийся в самом начале очерка фужер «Совминовский».: «Отлично, современно...», — такова была единодушная оценка специалистов этому и другим изделиям с насыщенной огранкой.

В Дятьковском музее хрусталя есть зал, отданный произведениям, созданным Шуваловым. Люди подолгу задерживаются у витрин, за стеклами которых сверкает всеми цветами радуги рукотворная хрустальная шуваловская сказка. Народный художник РСФСР Евграф Сергеевич Шувалов продолжает искать в «русском камне» новые сверкающие грани.
Продолжение часть 4