Как подработать пенсионеру
Авторы сборника—советские рабочие, моряки, ученые, в разные годы побывавшие в Соединенных Штатах Америки,— делятся впечатлениями об американской действительности, раскрывают трагические противоречия капиталистического образа жизни.
П. ПЕЕВ, пенсионер
В доме, который не стал моим...
Многодневный путь через Атлантический океан на пароходе «Франция» очень измотал меня. Когда судно пришвартовалось в Нью-Йоркском порту, я не вышел на палубу вместе со всеми пассажирами, а остался лежать пластом в каюте.
За иллюминатором глухо плескалась о борт вода, налетал порывами холодный февральский ветер, и это навевало еще большую тоску. «Что-то ждет меня здесь, в Соединенных Штатах?— думал я.— Ни друзей, ни знакомых...»
Мои грустные размышления были прерваны появлением в каюте двух американцев. Один из них, бесцеремонно осмотрев меня, сказал своему спутнику: «Этого надо отправить обратно. Он чем-то болен». Зная английский язык (как научился об этом дальше будет речь), ответил: «Вы ошибаетесь, вообще я здоров, вот только не переношу морскую качку. Через час-другой отойду...»
Оба американца, оказавшиеся врачами портовой службы, удивились тому, что иммигрант понимает их разговор. Они сразу смягчились. Видимо, благодаря этому мне и не дали, как говорится, от ворот поворот.Пошатываясь, ступил на причал. Голова раскалывалась от боли. С ужасом думал о том, что если бы не знал языка, пришлось бы завтра снова оказаться в океане, возвращаться в Европу голодным и измотанным. А ведь многие из приболевших в пути — ив этом и в многочисленных других рейсах — были отправлены обратно. Грубо и безжалостно. Да, негостеприимно принимает Америка простых людей. Но ладно, не время предаваться унынию, известно же было, в конце концов, с чем столкнешься.
Дело в том, что мой отец в поисках материального благополучия и счастья уже ездил в США. Бедный крестьянин из села Мусина, что в Великотырновском округе в Болгарии, он прослышал: мол, там, за океаном, жизнь совсем иная, можно, если поднатужиться и не жалеть сил, быстро обзавестись капиталом. И потерял покой, ночами не спал, мечтая о благословенном времени, когда, достигнув цели, вернется домой с большой суммой денег и принесет радость в нашу бедную хижину, в которой ютилось шестнадцать душ.
Моя мать, Гина, плакала, слушая отца. Как-то там будет, а пока ей с немощным дедом придется держать на своих плечах семью. Однако слезы матери не остановили отца, слишком уж заманчивым был для него заокеанский «рай».
А мы остались, как и были, в нищете. С двух гектаров земли прокормиться, конечно, не могли. Дедушка пас чужих овец. Меня тоже определили работать по найму у богатого хозяина. Захватив кусок черного хлеба, посыпанного солью и красным перцем, я спешил к отаре. В поле часто вспоминал отца, представлял себе, как он приедет и привезет мне много конфет или еще чего-нибудь сладкого, которое нам, детям бедняков, только снилось.
Долго отец молчал, не откликался. Дедушка объяснял это тем, что он очень занят работой, стремясь побольше заработать для семьи. Мама же представляла себе несчастный случай и убивалась, прижимая нас к груди натруженными крестьянскими руками. «Было горько, а теперь совсем уж невмоготу»,— вздыхала она.
И вдруг отец прислал письмо. Всей большой семьей побежали мы с конвертом к сельскому грамотею, чтобы услышать, что сообщает из-за океана кормилец. Но с первых же строк письма поняли: радоваться нечему. Не одарила деньгами и прочими богатствами Пеева Генова Куцилева американская земля. Просил он, если нужен и дорог нам, одолжить у богача (таких в Болгарии называли чорбаджий) несколько сот левов и выслать ему на обратную дорогу, иначе, как он выразился, и сгниет там.
Что делать? Кинулись дедушка с мамой занимать деньги. И меня прихватили. Вот, мол, трое работников, век будем погашать долг, только не откажите, дайте.
Так и вернулся отец из Соединенных Штатов. Чувствовал он себя очень неловко, понимал, что причинил семье много огорчений, но ведь не от злого умысла, а искренне желая своим детям благополучия.
Тогда, в раннем возрасте, и стал я задумываться: почему так несправедливо в мире? Одни — их горстка — имеют хлеб, мясо, одежд всяких с избытком, им доступны школы, интересные книги, другие лишены самого необходимого для человеческого существования. От негодования сжимались кулаки...
— Вам куда? - вдруг прервал мои воспоминания какой-то мужчина в кожаных перчатках и фуражке с высокой тульей, — Могу подбросить.
Рядом стоял автомобиль, и я понял, что ко мне обращается его владелец.
Вопрос шофера вернул меня к действительности. Давал о себе знать и пронизывающий февральский холод. Зима двадцать четвертого года была в Нью-Йорке лютой. В самом деле — куда мне? Никаких планов заранее я не строил. Обстоятельства вынудили податься в столь далекий край.
Заметив мое смятение, шофер отвернулся и окликнул другого приезжего. По ответу я понял, что он поляк. Торопливо подошел к поляку.
— Вы едете к кому-то из родственников?
— Ниц родственников, — смущенно улыбнулся поляк.— Мам пшияцель в Толидо.
Славянин славянина так или иначе всегда поймет. Попросил поляка взять меня с собой, ехать-то мне все равно куда. Может быть, в Толидо и повезет.
Весь день мы провели в пути. Ехали по штату Огайо. Поразили дороги: асфальт ровнешенький, машина мчится стрелой. Неожиданно — скрип тормозов, остановка. Шофер достает свой кошелек — надо уплатить за проезд по трассе. В дальнейшем пришлось платить за посещение туалета, за воду из колодца. Ни шагу — без центов и долларов...
Машинально ощупывал свой тощий карман. Денежный запас скудный. Сразу надо искать работу, добывать средства к существованию. Работа, ясное дело, не страшила, была бы она. В пути, перемолвившись одним-двумя словами случайными встречными, уже знал, что нелегко будет найти мало-мальски подходящее место.
Наконец-то мы в Толидо. Прощаемся. Поляк отправляется искать земляков-приятелей, я иду искать гостиницу. Центр города решительно миную, брожу по окраине, где кров над головой стоит дешевле. Вскоре договорился о цене и поселился в «рабочей» гостинице. Хозяин выжимал из своего затрапезного домика и из его обитателей — рабочих окрестных заводов, мастерских, ресторанов — все, что только можно было.
Перезнакомившись с соседями по комнате, попытался через них найти работу. Мне называли адреса, имена владельцев предприятий. Я надевал единственный и потому лучший костюм, поправлял новенькую шляпу, заменившую выброшенный болгарский войлочный крестьянский колпак, и направлялся наниматься.
Надо отдать должное — принимали везде любезно. Любезно смотрели в глаза, улыбались, кланялись. Но — отказывали. Простите, к сожалению, не представляется возможным...
Невольно вспомнился отец. Бедняга-крестьянин пытался здесь разбогатеть. За тридевять земель приехал. А кончилось тем, что еле-еле нашел работу, за которую получал столько, сколько хватило лишь для того, чтобы не умереть с голоду. Не зная языка, он мучился в чужой стране.
Мое положение отличалось лишь тем, что я знал язык. Им овладел в мужской американской гимназии в болгарском городе Самоков, куда поступил в 1918 году, в возрасте двадцати одного года, после возвращения с первой мировой войны.
Находясь в Мусине на каникулах, вступил в социалистическую партию (тесных социалистов). Ненависть к социальному неравенству, к эксплуатации человека человеком, к строю, защищающему интересы богачей, глубоко укоренилась к тому времени в моем сознании. Понял и то (жизнь подсказала!), что для борьбы с эксплуататорами нужны знания, что они помогут в достижении победы. Поэтому стремился учиться. В гимназии вел среди учащихся политическую агитацию.
Припоминаю, пастор гимназии мистер Хасель, расхваливая американскую жизнь, ее условия, дающие-де полный простор таланту, инициативе, духу человека, жестоко обрушивался в проповедях на тех, кто скептически относился к американскому образу жизни, выступал против него, не прислушивался к голосу миссионеров. При этом он с гневом говорил о Ганди, мол, это разбойник и богохульник, и индийский народ проклинает его, горячо поддерживая американских миссионеров в Индии. После занятий в беседах с однокашниками я разоблачал проповеди Хаселя, рассказывал о судьбе отца, побывавшего в Американском «раю», о том, что в самих США негритянский народ подвергается беспощадной эксплуатации. Где уж там «простор человеку»!
Позднее многие из бывших гимназистов, став народными учителями, вместе со мной принимали участие в сентябрьском антифашистском восстании 1923 года в Болгарии. Царское правительство потопило восстание в крови. Его активных участников ожидала суровая кара.
Сначала я скрывался в лесах, затем пробрался через границу. Товарищи собрали мне немного денег, приобрели билет до Гавра, а оттуда — до Нью-Йорка.
Рассчитывал, что знание языка поможет мне как-то устроиться в США. Но вот — везде отказ, деньги на исходе. Как быть?
Услышал, что вроде бы в Детройте, огромном городе поблизости от Толидо, есть клуб болгарских эмигрантов. Решил попытать счастья с помощью земляков.
Приехал в Детройт днем, с трудом разыскал место, где жила болгарская колония. Был очень голоден. Вдруг слышу у ресторана болгарскую речь. Обрадовался, подошел. Оказывается, это хозяин ресторана. Его звали Николай Тодоров.
— О, земляк! — воскликнул он. — Какими судьбами? Небось голоден? Милости прошу, сейчас как раз пора подкрепиться.
«Мир не без добрых людей», — подумал я. Мы поднялись по ступенькам в обеденный зал. Давно я не ел ничего вкусного, да еще родного, болгарского.
Распорядившись, Николай Тодоров подсел ко мне. Он сообщил, что родом из Лесичери, известного в Болгарии городка. О том, что привело меня в США, он не спрашивал, поинтересовался лишь, устроился ли на работу. Но весь мой вид отвечал на его вопрос, и Тодоров, сочувственно окинув взглядом мою крепкую фигуру, предложил:
— Хочешь — возьму. Занятие вполне посильное — мыть посуду.
Я просиял: накокец-то буду иметь заработок, как-то встану здесь на ноги. Тодоров довольно потупил взгляд, мол, как не войти в положение человека.
Вечером зашел в болгарский просветительный клуб. Там познакомился со многими ребятами, моими ровесниками, работавшими на заводах Детройта. Они жили п США уже не первый год. Узнал, что один из них - Цеков — возглавляет в Детройте болгарскую секцию американской компартии. По-дружески встретили меня и коммунисты Георгиев, Благоев, оба холостяки, все свободное время отдававшие подготовке спектаклей, музыкальных вечеров в клубе.
— Давай и ты к нам! — весело воскликнул Георгиев.
— Ты ж только из Болгарии, новые песни, видимо, привез, — добавил Благоев.
Я ответил:
— Да, о новом горе народ и новые песни сложил. Даже я, не поэт, за перо взялся.
Тут Цеков оказался рядом:
— Пеев, это же чудесно, что ты стихи пишешь. У нас болгарская газета издается — «Заря».
Одним словом, земляки, друзья по политическим изглядам, постарались сразу ввести меня в свой круг, согреть вниманием, ободрить. Когда поведал им о предложении Тодорова, не забыв сказать благодарное слово в ого адрес, мои новые знакомые нахмурились. Пока можно потерпеть, объяснили они свою реакцию, на завод тотчас не устроишься, однако Тодоровым особенно не умиляйся, он приехал в США делать деньги и занимается этим небезуспешно, не брезгуя никакими средствами, в частности, наживается на попавших в беду земляках. За оду заставляет работать от темна до темна, и ни копейки деньгами.
К работе в посудомойке приступил я уже без всяких иллюзий. Спустя месяц хозяин перевел меня в официанты, опять же работать приходилось за харчи. Даже серый халат, предохранявший мой единственный костюм,уже довольно потертый, я купил на доллары, одолженные у Цекова.
Однажды вечером в клубе улыбающийся Георгиев сказал:
— Ну, брат, завтра пойдем наниматься!
На заводе «Брике», выпускавшем шатуны для моторов автомобилей Форда, Георгиев подвел меня к заведующему цехом. Тот записал мою фамилию, имя, отчество и сказал:
— Мистер Георгиев, покажете мистеру Пееву, где станок Франка. Он будет его помощником.
И я пошел за Георгиевым. Он подвел меня к толстому рыжеволосому мужчине в комбинезоне. Это был Франк. Мы познакомились. Франк радушно глянул в мою сторону, кивком головы пригласил подойти поближе.
К моему удивлению, свой токарный станок он сразу не включил. Воздев глаза к небу, затем кротко потупившись, Франк зашептал молитву. Закончив молиться, нажал на кнопку, и станок загудел. Снова жестом показал— смотри, смекай. Я сказал, что знаю, что от меня требуется.
— Вы так хорошо говорите по-английски? — удивился Франк.
— В американской гимназии в Болгарии учился,— объяснил.
Франк довольно заметил:
— Видите, какие мы. Везде сеем добро...
На этом наша беседа прервалась. Франк напомнил, что за смену надо обработать 380 шатунов, а в разговорах теряются драгоценные секунды и минуты. Работали молча. Я следил за каждым движением токаря.
Двенадцать часов простоять у станка — нелегко. Голова гудела. После смены вытер паклей руки и поплелся к умывальнику. Франк подошел несколькими минутами позже: он должен был еще помолиться по случаю удачного окончания рабочего дня.Специальностью овладевал со всем прилежанием, и дни, похожие друг на друга, словно близнецы, не казались мне сначала скучными, хоть уставал порядком. Но, освоив токарное ремесло, иногда и по сторонам, как говорится, стал посматривать. Кто трудится рядом? Чем живут эти люди? Хотелось знать. Однако никто не спешил открывать передо мною свою душу, никому и я не был нужен со своими мыслями, радостями или тревогами. С ужасом думал: цех кипит, народу много, а один-одинешенек ты здесь, Петко, как перст. И то же самое мог сказать о себе любой.
В день выдачи заработной платы обратил внимание на то, что мой учитель Франк получил намного большую сумму, чем его коллеги, ничуть не уступавшие ему в мастерстве. Один из обиженных возмутился, прямо высказал заведующему цехом свое недовольство. Франк, услышав это, торопливо скрылся. Заведующий загадочно улыбался. Рабочие, стоявшие поблизости, отвернулись, будто их не касалась боль товарища по цеху.
На следующий день, когда обиженный токарь занял свое место у станка, его вызвали в контору. Франк проводил соседа долгим, пристальным взглядом.
Из конторы сосед не вернулся. Станок его всю смену казался мне мертвецом среди множества шумевших, визжавших, громыхавших агрегатов цеха.
Недели две ходил сам не свой. «Что же это? — не мог смириться я. — Рабочего выгнали за то, что справедливо возмущался, а мы, его товарищи, молчим». После этого молитвы Франка прямо-таки раздражали.
Однажды спросил его:
— Зачем вы бьете поклоны? Что это дает? Может быть, наш хозяин добрее становится?
Франк спокойно, с каким-то сожалением смерил меня взглядом.
— Лучше бы дружно вставать в защиту товарищей, если с ними случается беда, — добавил я.
В ответ услышал:
— Кончаются заготовки, принесите, Петко, и не ждите, чтобы лишний раз напоминали, не отвлекайтесь...
Ничего у меня не получилось, досадовал я, никудышный агитатор. Не имею подхода, напрямик режу правду.Другие события на заводе вскоре заставили забыть о разговоре с Франком. В соседнем цехе молодому, не опытному рабочему отрубило гильотиной руку. О технике безопасности никто не заботился, парня не обучили как следует — и вот результат. Пострадавшего отправили в больницу. Вернулся он на завод с пустым рукавом, изможденным, бледным и подавленным. Несчастный надеялся на то, что ему дадут работу полегче. Куда там! Заведующий цехом даже говорить с ним отказался.
Сердце сжалось, когда увидел у заводских ворот плакавшего калеку. Где он возьмет теперь кусок хлеба? Разве что бесплатным обедом при церкви покормят, предложив потом воздать хвалу всевышнему в молитвах. Обедами тогда церковь в США старалась привлечь многих безработных в свое лоно.
Не давала покоя и судьба другого рабочего, также пострадавшего на заводе «Брике». Именно у церковной столовой он поведал мне свою историю. Упавшим металлическим брусом бедняге раздавило ступню ноги. Отправили его в больницу. За лечение, понятно, надо платить. Вылечиться побыстрее и во что бы то ни стало — эта мысль и сегодня не дает покоя американскому рабочему не просто потому, что любой человек хочет быть здоровым, а прежде всего потому, что в противном случае — катастрофа, разорение, по миру пойдешь. Больной ты в США никому не нужен, лечение требует бешеных денег, а где их взять? Логика подсказывает: ничего не жалей для восстановления здоровья, а значит, ради возможности трудиться, добывать средства к существованию. Американские врачи хорошо уяснили это и извлекают из человеческих бед и надежд доллары. Не миновал сей участи и рабочий с раздавленной ступней. Врач обещал ему полное исцеление и устранение даже следов увечья, пока у того было чем платить за уже ничего не дававшие манипуляции. Когда же деньги иссякли, врач потерял к больному всякий интерес. Хромая, рабочий вернулся на завод. Хозяин, показав на искалеченную ногу, сокрушенно развел руками: мол, разве можешь снова быть грузчиком? И оказался калека у церковной столовой. Теперь, думал я, такая же участь постигнет молодого парня.
Неужели судьбы попавших в беду коллег оставляли равнодушным Франка? Не верилось. Но факт, равнодушно взирал он на происходящее вокруг, довольствуясь подачками хозяев завода. Неприязнь к нему росла. Франк любой ценой держался за свое призрачное счастье. Ценой предательства общих рабочих интересов, ценой прислуживания капиталисту. Плевать ему было на трагедии, разыгрывавшиеся в цехах завода.
До сих пор не могу без боли вспомнить рабочего, грека по национальности, Гочу Горикоса. При первой встрече увидел перед собой преуспевающего, вполне удовлетворенного жизнью человека. Гоча, весело хлопнув меня по плечу, восклицал: «Понимаешь, я словно во сне. Кончилась нищета, которой на родине был сыт по горло. Семья забыла о бедах. Хочешь, поедем на моей машине удить рыбу на озере? Уверяю, вполне приличный автомобиль. И вообще — заглядывай, мы же как-никак земляки, с Балкан. Я обставил комнаты новой мебелью, пианино купил — жена чудесно играет! Виски бутылка найдется. Не будем скучать!»
Стал бывать у Горикосов. Семья очень понравилась. Дружная, жизнерадостная. И материально жила очень неплохо. Конечно, на учете был каждый цент. Ведь Гоча во время нашей первой встречи не сказал, что все в его домике (да и сам домик) взято в рассрочку. Но выплатят долг — все еще прекрасней будет! Так уверял Гоча.
Горикос, с ходу проникшийся уважением к американскому «чуду», давшему этому энергичному труженику столько благ за короткий срок, недовольно морщился, когда я старался открыть ему глаза.
А в погоне за прибылью хозяин совершенствовал производство, менял технологию, широко вводил механизацию. Как следствие надвигалась беда — увольнение рабочих. Но Гоча, ослепленный удачей, не хотел замечать беду. И повестка о сокращении была для него как гром среди ясного неба.
Упорно не веря в то, что произошло, он прибежал ко мне. Франк продолжал работать, даже не оглянулся, словно не заметил появления Гочи.
— Если уж случилось такое, никто ничего не изменит,— сказал я. — Разве трудно хозяину делать то, что ему вздумается, раз мы разобщены, не поддерживаем друг друга?
Но Горикос не терял надежды на то, что его, добросовестного рабочего, хозяин долго не оставит без дела.
Гоча ждал, что я соглашусь с ним, утешу: «Успокойся, дело временное». Однако не мог кривить душой, сказал правду.
Удрученным ушел из цеха уволенный грек. Мы работали до конца смены. Франк помолился. Я не скрыл своей иронической улыбки. Он и ее будто не заметил, как не заметил Гочу. Вежливо, по обыкновению, попрощался.
А на следующее утро меня вызвали в контору. Заведующий цехом молча протянул рабочую карточку — документ, необходимый для предъявления при найме на работу. «Неблагонадежный» — такой была запись, еще не успевшая просохнуть.
Зайдя вечером в болгарский клуб, я сообщил печальную новость Цекозу, Георгиеву и Благоеву.
— Вольнодумство тут даром не проходит, — задумчиво сказал Цеков. — Что ж, ищи другую работу. Правда, нелегко теперь придется.
Пришлось мне и траншеи под фундаменты домов копать, и сбивать ящики для транспортировки кузовов легковых автомобилей, и таскать в литейном цехе завода «Дайдж Бренер» тяжелые опоки. Заработки позволяли лишь еле-еле концы с концами сводить. Никого, кроме друзей по клубу — моих идейных единомышленников, — это обстоятельство, конечно, не волновало. Друзья, как могли, поддерживали, пока искал подходящее место. Но это было не так просто: безработица нарастала, у ворот выстраивались тысячные очереди жаждавших получить работу.
В то время мы много читали и дискутировали о социалистическом строительстве в Советском Союзе. Искренне завидовали советским рабочим, строившим новую жизнь, не знавшим эксплуатации, дискриминации, преследований. Когда прочитали о сельскохозяйственных коммунах, у кого-то возникла мысль создать такую коммуну из числа болгарских эмигрантов и поехать в СССР, организовать там образцовое хозяйство. Ведь все мы были выходцами из крестьянских семей, любили землю, были преданы ей, мечтали о ее плодородии. А цель-то какая! Давать хлеб народу, строящему общество, где все будут равны и счастливы. Все! В ходе дискуссий возникали конкретные предложения. В частности, дельной сочли мысль о том, чтобы для будущей коммуны подготовить в одном из колледжей США своего сельскохозяйственного специалиста с высшим образованием.
Выбор пал на меня. Друзья рассудили так: недавно закончил гимназию, отлично владеет английским языком, молодой член компартии США (меня незадолго до того приняли), идею создания коммуны горячо поддерживает, значит, быть ему студентом колледжа.
Проблема была с деньгами. Обучение в колледжах США платное. Да к тому же — плата высокая. Конечно, если все понемногу скинутся, можно будет выйти из положения, но мне не хотелось прибегать к этому. Решил заработать деньги для поступления в колледж.Я понимал, что устроиться очень не просто, и все же пошел к воротам завода компании «Дженерал моторе». Безработные у ворот стояли толпами. Вскоре догадался по разговорам — группируются по специальностям.
Неожиданно встретил здесь Гочу Горикоса. Весь он как-то потускнел, осунулся, глаза погасли, исчезли привлекавшие в нем живость и жизнерадостность. Гоча смутился, увидев меня. Может быть, вспомнил наши беседы и споры.
— Что нового, Гоча?—ласково обнял я его за плечи.
Горикос с горечью улыбнулся:
— Раньше говорил тебе — приходи в гости, узнаешь, что нового. А сейчас некуда тебя приглашать. Поэтому здесь скажу: погубила меня окончательно рассрочка. Остался без копейки, а тут сроки платежей поджимают. Надеялся, учтут положение, подождут, пока снова буду работать. Аккуратно же рассчитывался всегда. Нет, никто и слушать не пожелал. Из коттеджа выгнали, машину забрали, пианино увезли,.. Я очень любил, когда жена играла...
Но теперь ему не до музыки было. Прокормить бы семью — вот главное.
В калитке заводских ворот между тем появился представитель конторы. За ним — рабочий со столиком и стулом. Представитель сел, облокотился, и начался диалог между подходившими по очереди безработными и им.
— Токарь?
— Нет.
— Слесарь?
— Нет.
Втянув головы в плечи, обездоленные тяжело отходили в сторону. Приближалась наша с Гочей очередь. Лихорадочно соображал, что же делать. Кто-то, приполднилось, обронил здесь фразу: «Им, кажется, тулграйнеры — специалисты по заточке режущего инструмента — нужны».
Ай эм тулграйнер, — уверенно заявил я представителю конторы. И на Гочу указал, мол, и он тоже.
Наниматель указал жестом на калитку заводских ворот.
Ол райт!
Не буду в подробностях рассказывать, как туго нам пришлось в первые дни. К счастью, нашелся рабочий согласившийся показать нам технику заточки , благодаря ему и удержались мы. На третий день, уже предупрежденный, что буду уволен из-за невыполнения заданий, справился с нормой.
Поднакопив немного денег, поехал поступать в коледж в город Лансинг, находящийся в шестидесяти километрах от Детройта. Поскольку все эти деньги пришлось сразу внести в кассу учебного заведения, положение мое оказалось затруднительным. Выручил профессор Стивсет, который дал мне место на животноводческой опытной станции. Ухаживал за коровами, вел записи , за что получал 60 долларов, сумму, явно недостатчную для оплаты жилья и питания, не говоря уже об одежде.
На опытную станцию приходили студенты старших курсов. Однажды заметил — у высокого флегматичного парня на рукаве оторвана пуговица. Предложил ему пришить. По привычке, иголка с ниткой всегда была за бортом пиджака. Парень остался доволен услугой и вдруг поинтересовался:
— А сорочки и брюки ты умеешь гладить?
— Умею, — ответил.
— И постели убирать?
— Все умею.
— Ол райт. Вижу, у тебя нет денег, подытожил студент. — Переходи в мою комнату, мы с тобой найдем общий язык.
В иной обстановке, безусловно, дал бы должную отповедь сынку богатого фермера, не преминувшего и в колледже иметь слугу. Но что поделаешь, имел поручение — овладеть специальностью зоотехника. Это было мое партийное поручение. И ради достижения цели надо было смириться.
К фермерскому сынку приезжали родители, заваливали его различными продуктами. Кое-что и мне доставалось. Я слышал их разговоры, из которых становилось ясно, как эксплуатируют фермер и его жена эмигрантов — украинцев, поляков.
Со временем, уже на старших курсах, мне довелось ездить на практику к фермерам. Тогда еще раз убедился, насколько жестоко эксплуатировали эмигрантов. Шестьдесят коров, при ручном доении, обслуживали два человека, они выхаживали телят, кормили скот. Эти батраки не знали ни минуты отдыха, получали же гроши. Снова и снова вспоминал я своего отца, искавшего счастье в Америке.
Вот, значит, он, подлинный американский образ жизни: полная свобода в эксплуатации, в грабеже тружеников и никакой заботы о нуждах простых людей.
Всем сердцем разделяя гнев и возмущение эксплуатируемых, стремясь помочь им в борьбе за свои права, за достойную жизнь, я написал поэму «Алфа», ряд стихотворений и опубликовал в Детройте в болгарской газете «Заря».
Эй, императоры, короли, заводчики, банкиры,
Вы все палачи, вы вампиры!
Не слышно вам в пышных дворцах и холлах,
Как к детям в трущобы приходит голод.
Вы в небоскребах там, под облаками,
Но мы вас достанем своими руками!—
писал я в одном из стихотворений.
Знал, что не по душе это будет власть имущим. Но не знал, что уже на следующий день мою фамилию занесут в черный список.
В свободное от занятий время, по выходным, я ездил в Детройт, в болгарский клуб. Там однажды познакомился с вдовой болгарского эмигранта — Марией Узуновой, работницей одного из заводов Форда. Она вместе со всеми горячо радовалась успехам Советского Союза в индустриализации страны, в подъеме сельского хозяйства. Смело выступала за равноправие в США женщин с мужчинами, за равную оплату их труда.
Вскоре мы с Марией связали свои судьбы. Ее сын Георгий стал и моим сыном. Поняв из разговоров взрослых, что близится время отъезда в Страну Советов, он жадно читал в газетах буквально все об СССР. Семье помогал тем, что по утрам продавал газету «Детройт тайме», отдавая каждый цент матери.
Наша коммуна уже завершала сборы в далекий путь. Мне и Илиеву поручили закупить на собранные в течение четырех лет деньги тракторы, грузовые автомобили, прицепной сельскохозяйственный инвентарь. Со своим поручением мы справились. Помню, Георгиев, Крачев, Минчев и многие другие пожимали нам руки: им не терпелось побыстрее вырваться отсюда, из холодного жестокого мира эксплуатации и наживы.
Летом сдал в колледже в Лансинге выпускные экзамены. Не успел получить диплом зоотехника и вернуться в Детройт, как на квартире, где жила Мария, появился передо мною мужчина лет тридцати в штатском.
— Вы господин Пеев?
— Я.
— ФБР,— и мужчина, отвернув лацкан пиджака, показал специальный знак.— Следуйте в машину!
Это был арест. На первом же допросе, когда у работника ФБР зашелестели страницы нашей «Зари», я догадался, чему обязан столь пристальным вниманием блюстителей «свободы».
Уточнив мою фамилию, имя и отчество, место рождения и цель приезда в США, агент ФБР ткнул мне в лицо номер «Зари» с поэмой «Алфа»
— Значит, вы сочинили эту дрянь?
— Поэму...
— А это? — агент указал на мою статью.
— Тоже.
— Вы коммунист?
— Я в свободной стране и вправе не отвечать на такой вопрос.
— Мы тебе покажем свободу! — не сдержался агент. — Увести!
Тридцать четыре дня просидел в камере-одиночке. Там как бы подводил итог шести годам, прожитым в Соединенных Штатах.
В этой стране с первого дня и до последнего я наблюдал одну страсть — делать деньги, обогащаться. Ей везде и всюду подчинено все. Закон охраняет изворотливых дельцов, потерявших стыд, честь и совесть в погоне за прибылью. А тем, чьими руками капиталисты приумножают свои богатства, закон «дарует равные возможности». Мол, вы, рабочие, тоже можете, при желании, стать капиталистами, состоятельными людьми. Ведь США — страна свободного предпринимательства. Как это выглядит на самом деле, я показал на примере Гочи Горикоса.
Владельцы заводов и фабрик все делают для того, чтобы разобщить рабочих, вселить в них крайний индивидуализм, ограничить их интересы исключительно бытовыми заботами, чтобы человек как белка в колесе крутился, думая только о долларах, в накоплении их видел высшую радость и смысл жизни.
Именно поэтому капиталистам удавалось легко усмирять и убирать со своего пути недовольных, нещадно эксплуатировать огромные массы людей.
В этом немалую роль играл и подкуп рабочей верхушки (таких, как Франк), которая помогала хозяевам выжимать сверхприбыли.
Борясь с рабочим движением, эксплуататоры не гнушались никакими средствами. В моей памяти свежи воспоминания о расправе с Сакко и Ванцетти, казненными на злектрическом стуле. Мы протестовали, защищая братьев по классу. Собирались на митинги, устраивали манифестации. И каждый раз полиция жестоко разгоняла рабочих, арестовывала ораторов.
Сильный в Америке вершит судьбами страны, судьбами ее граждан — в угоду себе, монополиям. Он угнетает неимущих и слабых, преследует за цвет кожи и политические убеждения — во имя упрочения своего положения, своей власти.
«Будь проклят мир, в котором мне пришлось жить шесть долгих лет!» — думал я, сидя в камере-одиночке. Мысль о том, что есть на свете страна рабочих и крестьян— СССР, прокладывающая человечеству путь к новой, счастливой и достойной жизни, согревала, вселяла бодрость. Скоро, скоро и мы будем трудиться в той благословенной стране.
Однажды руководитель болгарской секции Компартии США в Детройте Цеков добился свидания со мной. Он сообщил, что меня вышлют за пределы США и что в Центральном Комитете Компартии уже позаботились о том, чтобы снабдить меня проездными документами в Советский Союз. Обрадовался, хотя, конечно, очень хотелось ехать в СССР вместе со всеми коммунарами. Поделился этими мыслями с товарищем Цековым.
— Ничего, подождете приезда коммунаров в Москве. Товарищ Василь Коларов уже договорился о том, где вы поселитесь. Вольетесь в коммуну имени Благоева под Полтавой: край сказочный, — ответил Цеков.
Василь Коларов? Да я же с ним встречался в Самокове, в Болгарии, когда учился в гимназии и однажды попал на подпольное совещание революционеров!
— Спасибо! — крепко пожал я руку Цекову.
А спустя несколько дней загремел засов камеры и я оказался на улице. Под конвоем повели к железнодорожному вокзалу.По дороге в последний раз оглядывал улицы Детройта. Люди шли нахмуренные. О причине догадывался: в стране разрастался экономический кризис, сворачивалось производство. За ворота из заводов и фабрик выбрасывались сотни тысяч рабочих. «Что будет с ними и с их семьями?..»— с тревогой думал я.
...Много лет прошло с тех пор. А что изменилось в США? Читаю в газетах о тяжелом экономическом кризисе, поразившем Соединенные Штаты в наши дни, о невиданной по размерам безработице. Миллионы американских рабочих оказались выброшенными за ворота заводов и фабрик. Их семьи в отчаянии. Да, ничего не изменилось. Действуют те же звериные законы. Пороки буржуазного общества не исчезают с годами, наоборот— они проявляются еще более уродливо и зловеще.
Упадок и застой — вот что бросилось в глаза, когда меня в 1929 году доставили в Нью-Йоркский порт.
Замерли у причалов грузовые суда, не шелохнутся стрелы подъемных кранов. У входа в порт — толпы рабочих, которым негде и не к чему приложить свои мозолистые руки.
Полисмен вел меня к пароходу «Виндам», который вечером отходил в Европу. Дул сильный, холодный морской ветер. Время было осеннее. Октябрь. Под ногами шуршали и метались желтые кленовые листья.
Навстречу нам из-за высокого штабеля грузов вышло трое матросов. Они двигались, наклонив головы, чтобы ветер меньше хлестал по лицам, и переговаривались, чем-то раздосадованные. Когда приблизились, я услышал:
— Сколько не имеющих куска хлеба вокруг, а он заставил топить в море пшеницу...
— Что поделаешь, его собственность.
— А совесть-то у него есть?
— Где доллары, там не ищи ее. Главнее для него — цену сохранить.
— До сих пор руки дрожат, ребята. Тяжело сознавать все это.
Страшный Новый Свет покидал я. С тем же чемоданом, с которым приехал сюда. Все его содержимое — книги. В кармане — ни цента.
У трапа парохода незнакомый мужчина попросил у полисмена разрешения передать мне конверт. Полисмен разрешил. Я вскрыл его и увидел билет до Ленинграда. Сердце часто забилось в груди. Еще там лежало тридцать долларов на дорогу и записка: «До свидания, товарищ Пеев. Привет Москве от товарищей из Америки!» Позаботились обо мне товарищи.
В сумерках пароход «Виндам» зажег ходовые огни и вышел в океан. Стоя на палубе, провожал взглядом темный берег, где был сдан полисменом под расписку капитану судна. Теперь — все. Теперь — свободен. И впереди — город Ленина, страна, строящая социализм.
Эти страницы написаны в Болграде, небольшом городе на Одесщине. Все послевоенные годы прожиты здесь. И моя жена, Мария Николаевна, похоронена здесь. Был в этих местах зоотехником, председателем колхоза, директором инкубаторской станции.
Мне часто приходится выступать перед молодежью. Рассказываю юношам и девушкам о том, как сложилась моя жизнь после приезда в Советский Союз.
В Москве осенью двадцать девятого года две недели жил в семье Василя Коларова. Отдохнул. Затем отправился по месту назначения — в сельскохозяйственную коммуну имени Благоева под Полтаву.
Чувства, которые меня охватили, когда начал работать в общественном хозяйстве, трудно передать. Душа трепетала от радости, от сознания, что могу все силы, все знания отдавать на благо народа, для людей, которые все равны и которых ценит общество прежде всего за их самоотверженный труд в социалистическом строительстве.
Атмосфера какая здесь была! Люди чутки и внимательны друг к другу, интересуются и настроением твоим, и здоровьем, и тем, не нужна ли тебе помощь в работе. Все — друзья, братья!
Конечно, разве мог кто-нибудь понять, что творилось со мной. Мне казалось, что попал с холодного полюса на экватор. С радостью отдавал себя работе. Об успехах коммуны в животноводстве вскоре заговорили на всей Полтавщине.
Вот в таком приподнятом настроении прибыл я в Одессу встречать приехавших из США остальных членов нашей коммуны — 28 человек. Успел ведь кое-что сделать за шесть месяцев! В Одесском порту встретил среди коммунаров и семью — жену Марию, сына Георгия.
Хорошо нам жилось и работалось в степи под Полтавой. Но затем Наркомзем СССР счел необходимым направить меня главным специалистом на Краснодарскую опытную станцию. Много пришлось потрудиться для повышения продуктивности животноводства в колхозах и совхозах Северного Кавказа. Творчество в труде — большое дело. Окружали меня замечательные люди. Не раз беседовал с ними и при этом не мог не вспоминать и об американской действительности. «Сравнивайте, товарищи,— говорил я,— гордитесь своей судьбой!»
В годы Великой Отечественной войны был лейтенантом Советской Армии. Прошел тысячи километров фронтовыми дорогами. Посчастливилось освобождать и родную Болгарию.
В родном селе Мусине встретили с объятиями. Там впервые увидел сына Симеона, родившегося уже после моего побега, когда было разгромлено сентябрьское восстание 1923 года.
Симеон, когда вырос, стал комсомольцем, секретарем ячейки. По его инициативе в селе, в условиях монархо-фашистской диктатуры, молодежь поставила пьесу А. Корнейчука «Платон Кречет». Вступил в Болгарскую коммунистическую партию, возглавил в Мусине народное восстание 9 сентября 1944 года.
Как сложилась послевоенная жизнь моих сыновей? Георгий, окончив Мелитопольский институт механизации сельского хозяйства, работал в Татарбунарском районе в МТС, затем председателем колхозов имени Чапаева и имени Димитрова. Был награжден орденом Ленина. Неожиданная тяжелая болезнь оборвала его жизнь.
Симеон тоже получил высшее образование — у себя на родине, в Болгарии. Многие годы он был заместителем министра внешней торговли НРБ. В настоящее время возглавляет торговую миссию НРБ в Германской Демократической Республике.
Замечательные внуки выросли у меня и в Софии, куда я езжу в гости, и в Татарбунарах.
О новостях в нашей семье и своей Родины с гордостью сообщаю в письмах к давним товарищам, которые волей судьбы остались на всю жизнь в США. А нам гордиться есть чем! Подумать только: Советский Союз, который еще в 1950 году производил лишь 30 процентов того количества промышленной продукции, которую производили тогда Соединенные Штаты Америки, сегодня уже производит 80! А по производству стали, чугуна, угля, цемента, пиломатериалов, минеральных удобрений и другой продукции мы вышли на первое место в мире.
Газеты сообщают все новые и новые сведения о серьезной неизлечимой болезни экономики США, всей американской общественной системы. У этой болезни глубокие корни. И вывод из этого только один: нет перспективы, нет будущего у общества, построенного на эксплуатации человека человеком.
Мне, прожившему шесть лет, образно говоря, в чужом доме, который не стал и не мог стать моим, воочию убедившемуся в звериной сущности мира капитала, испытавшему на себе его бесчеловечные законы, особенно радостно жить в Советской стране, в дружной семье людей поистине свободного, счастливого мира, хозяев своей судьбы, единых в делах и стремлениях, братских чувствах и помыслах.
Хорошо сказал о нашем советском образе жизни армянский поэт Геворг Эмин:
Я так выхожу из своего дома,
Как будто вхожу в свой дом,..
Пожалуй, точнее не выразить чувств, которыми полно и мое сердце.
Отредактировано gogencon (2012-09-06 02:51:11)